Мы с Корри поженились в Алкмаре 27 июня 1958 г. На нашей свадьбе была Гретье, мистер Рингерс и другие с фабрики, а также целый автобус девушек из больницы Харлема. Из Лондона приехал дядя Хоппи с приветом от жены, которая была слишком слаба, чтобы решиться на такую поездку. Были также друзья из штаб-квартиры WEC, товарищи по работе из лагеря для беженцев и, конечно, мама Корри, мои братья и сестры с семьями. Но мне хотелось бы видеть и другие лица: Антонина, студента-медика из Чехословакии; Джамиля и Николу из Югославии; Яноша и профессора Б. из Венгрии. 

Было уже темно, когда мы смогли наконец остаться одни и отдохнуть немного от друзей и воспоминаний. Для своего медового месяца мы взяли у Карла де Графа его жилой автоприцеп. Мы мечтали о романтической поездке во Францию. Но после свадьбы мы вдруг поняли, как сильно устали — Корри от выпускных экзаменов, которые только что закончились, а я от работы в лагере для беженцев, где проводил почти все свое время после помолвки. В нескольких милях от Алкмара мы наткнулись на ресторан в редкостной для Голландии небольшой рощице.
Мы оставили машину и зашли туда выпить кофе. Однако владелец с женой были так гостеприимны и так уверяли нас, что автоприцеп не проблема, что мы там и остались. Мы загнали наш трейлер чуть дальше под деревья и провели весь свой медовый месяц прямо в этой роще. 

Темная и сырая комната над сараем уже больше не была темной и сырой! Как я мог раньше так думать о ней! Вместе с Корри в нее вошли свет и тепло, превратив ее в настоящий дом. 

Но у нас не было кухни. И отсутствовал водопровод. То там, то здесь протекала крыша, и мы часто не ночевали дома. Ну и что, раз мы были вместе! 

Единственной проблемой стали мешки с одеждой. По всей Голландии, во всех церквах я говорил людям о том, что беженцы нуждаются в одежде, и давал свой адрес, чтобы люди присылали туда вещи. Но я не подозревал, что будет столько посылок! Они шли почтой, поездами, грузовиками, заполняя весь дом, и мы уже не знали, где все это хранить. В тот первый год мы получили восемь тонн одежды. Мартье была замужем и жила в семье мужа, но у Ари и Гелтье родился второй ребенок, а Корнелиус со своей женой ютились на чердаке. Кроме нашей комнаты, места для одежды во всем доме не было. Нам с Корри приходилось буквально переползать через эти тюки каждый раз, когда мы хотели войти или выйти из комнаты. 

Но самое страшное, что большая часть одежды была нестиранной. Мы перестирали самые грязные вещи в тазике на заднем дворе, а остальное чистили щеткой, но в нашей комнате все равно постоянно водились блохи. 

Другой проблемой стала транспортировка такого количества груза. Каждый раз, когда я уезжал в лагерь, я заполнял машину до отказа, но, несмотря на все свои достоинства, «Фольксваген» не был грузовиком. 

Я очень хотел поехать в лагерь вместе с Корри, чтобы она сама увидела обстановку и узнала людей, для которых старалась и паковала вещи. Я мечтал, чтобы она ездила туда регулярно, потому что знал, что значит медсестра в таких местах. Поэтому той же осенью мы заполнили заднее сиденье машины до потолка свитерами, куртками и обувью и отправились в лагеря в Западном Берлине. 

Мы разгрузили первую партию одежды у бункера Фихтера. Это были старые военные бараки, построенные полукругом. Во время войны они использовались нацистами, а теперь были превращены в «дома» для беженцев. Там Корри впервые увидела грязь и убожество лагерей, и в тот вечер она не смогла есть. 

Я специально оставил лагерь Фольксмарштрассе на следующий день, потому что он был еще хуже. В старых фабричных постройках жило приблизительно пять тысяч человек. Условия были настолько ужасающими, что девушки продавали свое тело за пятьдесят пфеннигов — это около пятнадцати центов. Когда мы несли мешки с одеждой в распределительный центр, из окон высовывались подростки и забрасывали нас пищевыми отходами. 

«Не сердись на них, — сказал я Корри, счищая с нее гнилые листья салата, — им больше нечего делать здесь, кроме как придумывать всякие гадости». 

Но самым печальным зрелищем для меня был лагерь им. А. Ж. Дюнана. Мы с Корри отправились туда в последнюю очередь. В этом лагере, названном в честь основателя Красного Креста, находилось много бывших специалистов, особенно учителей. Этот лагерь был печально известен не только тем, что тут было физически тяжелее, но и потому, что люди здесь пытались сохранить свои традиции, а это делало неминуемые разочарования еще более болезненными. 

В тот день я вышел из офиса начальника лагеря и увидел, что Корри беседует с седовласой немкой из Восточной Германии по имени Генриетта. Что-то в ее манерах напоминало мне мисс Мекле. Мы нашли тихий уголок и просидели там целый час. Генриетта рассказала, что она была учительницей тринадцати-, четырнадцатилетних ребят в Саксонии, и в этом была вся ее проблема. 
«Если бы я учила пяти- или шестилеток, я бы могла закрыть на это глаза, — сказала она, — но нет, мои ученики были как раз в том возрасте, когда дети принимают участие в празднике „Jugend Weihe“, т. е. „Посвящение молодежи“». 
«Посвящение молодежи?» 
«Да. Видите ли, — сказала Гериетта, — я лютеранка. В нашей церкви конфирмация — великое событие в жизни ребенка, может быть, самый большой праздник. В этот день ему дарят подарки, произносят поздравительные речи, он обретает новые права, как, например, право носить длинные брюки для мальчиков. Но прежде всего это религиозный день. Это обряд исповедания веры». 
Затем Генриетта рассказала о празднике «Jugend Weihe» — празднике посвящения молодежи. Я сразу понял, что это очень умная атака против Церкви. Правительство заменило этой церемонией христианскую конфирмацию. 
«Во время этого действа молодежь приносит клятвы не Богу, а государству, — сказала Генриетта, — и государство очень большое значение придает торжественности и нерушимости этих обещаний. Учителя должны были готовить молодежь к этой церемонии в течение года». 
Прежде чем Генриетта объяснила, чем это кончилось для нее, я догадался: «И вы отказались». 
«И я отказалась». 
«Но это же очень смелый поступок». 
Генриетта засмеялась. «Нет, — сказала она, — я вовсе не смелая. Я была обыкновенной учительницей предпенсионного возраста. Я не мученица. Но я просто не могла заставить себя учить этих чудесных ребятишек тому, что государство есть Бог». 
Предполагалось, что все сто процентов молодых людей будут присягать на верность государству во время этой ложной конфирмации. Из класса Генриетты принесли присягу только тридцать процентов. 
Она сказала, что сначала на нее давили не очень сильно. Партийные руководители наносили ей дружественные визиты примерно раз в неделю. Естественно, предполагалось, что все учителя будут делать все возможное, чтобы всех своих учеников привести к присяге. Они были уверены, что на следующий год все изменится. 
Но и через год ее отношение к этому осталось прежним. «И тогда на меня начали давить по-настоящему», — сказала Генриетта. Еженедельные визиты превратились в еженощные. Каждый раз к ней приходили разные люди — неделя за неделей. Снова и снова мы говорили об одном и том же. Где моя преданность? Понимаю ли я, что меня могут обвинить в препятствии прогрессу? Это было серьезное преступление в Народной республике. 
Ночь за ночью они задерживались в ее квартире допоздна, нервируя и запугивая до тех пор, пока она не потеряла сон. Характер Генриетты стал портиться. Страдала работа. Тем временем давление начали оказывать и на детей, и они стали спрашивать, почему их не готовят к посвящению, как всех. 
«Итак, как видите, — сказала Генриетта, и теперь она уже плакала, — я бежала. Я не могла вынести этого. Вот почему, — она махнула рукой в сторону лагеря, как бы включая сюда всех учителей, которые бежали, как и она, — нельзя считать меня смелой. Может быть, мы только начали становиться смелыми, но мы сдались. Мы все». 

Поговорив с Генриеттой и другими беженцами, я постепенно представил себе картину жизни Церкви в целом при коммунистах. В своем представлении я нарисовал внешний круг — те страны, где, судя по моему собственному опыту и сообщениям других, была некоторая степень религиозной свободы: Польша, Чехословакия, Югославия, Венгрия и Восточная Германия. Но помимо этого внешнего кольца, по словам тех, кто бежал, существовал еще внутренний круг, где атаки против Церкви были действительно сильными: Румыния, Болгария, Албания и Россия.
Я посетил все государства внешнего круга, кроме Восточной Германии. Теперь, как я понял, мне нужно было попасть и в эту страну. 
Удобнее всего было нанести этот визит прямо отсюда, из Западного Берлина. Но, когда я предложил Корри поехать со мной, она
посмотрела на меня глазами, полными ужаса. 
«О, Анди! — воскликнула она. — Как мне оставить лагеря? Здесь столько работы и некому ее делать! Как я могу все бросить?» 
Я внимательно посмотрел на нее: ее щеки пылали, а глаза горели лихорадочным огнем. Я засомневался в том, что правильно поступил, привезя ее сюда, в это море нужды и лишений. На эти страдания было трудно смотреть даже мне, но для медсестры — знающей, что нужно делать, но не имеющей возможности применить свои умения в полной мере — это, должно быть, было настоящей мукой. Она ездила из лагеря в лагерь и с неистощимой энергией организовывала занятия с мамами, устанавливала баки с кипяченой водой, пыталась обеспечить отдельное хранение посуды, которой пользовались больные туберкулезом. Повсюду она устраивала летучие медосмотры, смазывая больные горла, очищая старые болячки, промывая воспаленные глаза и даже иногда удалГя зубы. 
Ради ее же пользы я хотел, чтобы она уехала и хоть немного отдохнула. Но она отказалась. «Ты поезжай, — сказала она, когда я получил без всякого промедления визу в Восточную Германию. — Что мне там делать? Я не могу проповедовать. Я не говорю по-немецки. Я даже водить машину не умею. Зато я сразу вижу туалет, кишащий микробами». Она подхватила чемоданчик с дезинфицирующими средствами, с которым никогда не расставалась. «Когда вернешься, ты мне все расскажешь», — сказала она. 
Так произошла первая разлука в нашей совместной жизни, но не из-за моего, а из-за ее служения. 
Я пересек границу между Западной и Восточной Германией недалеко от Бранденбургских ворот. 
Разница между двумя половинами города стала заметна сразу, как только я попал в Восточную часть. Меня уже не удивлял вид слегка потрепанной одежды и огромных букетов цветов, занимавших все пространство в магазинах, где должны были висеть костюмы, которых не было из-за послевоенного отставания производства. 
Но меня поразила тишина. На улицах никто не разговаривал. Это было непонятно и странно, как будто город пребывал в трауре. 
Или в страхе. Со временем я стал физически ощущать этот страх. Повсюду была полиция. Они стояли на мостах, у входа на заводы, фабрики и в общественные здания; они могли остановить любого человека, обыскать портфель, хозяйственную сумку, бумажник. Но никто не жаловался на этот произвол. Никто не протестовал, все молчали. И эта ужасающая тишина нависала над городом, как ядовитый туман. 
Громкий голос правительства представлял собой резкий контраст с молчанием людей. Он гремел повсюду. По радио, через
громкоговорители, на рекламных щитах. Везде висели лозунги: на стенах, на крышах домов, на телеграфных столбах, на киосках, в магазинах, гостиницах и на железнодорожных станциях. Пропаганда везде. 
Я удивился прямолинейности государственной политики. Восточная Германия как раз тогда входила в полосу острого продовольственного дефицита. Трудолюбивые немецкие фермеры без всякого энтузиазма отнеслись к идее организации колхозов. Из села уходило так много людей, что в ту осень некому было собирать урожай. Правительство все надежды возлагало на механизированную уборку, сопровождавшуюся массовой пропагандой. Будет очень много хлеба, потому что достижения социализма превосходят все то, чего может добиться индивидуальный фермер. 
Одно было плохо. Чтобы машины могли убрать пшеницу, она должна была быть сухой, и для механизированной уборки требовалось на два солнечных дня больше, чем для уборки вручную. 
И конечно, в тот год лили дожди. Дождь шел каждый день именно во время сбора урожая. 
Затем вдруг по всей стране появились плакаты с маленьким стишком: 

                                                   Ohne Gott und Sonnen schein 
                                                     Holen Wir Die Ernte ein. 

                                                    И без солнца, и без Бога 
                                                     Урожая будет много. 

Я видел, что этот лозунг действительно потряс людей. Это был дерзкий вызов нового режима Самому Богу. Дожди лили не переставая, и урожай собрать было невозможно. И вдруг за одну ночь плакаты исчезли так же внезапно, как появились, — все, кроме нескольких насквозь вымокших и накрепко прилипших к столбам. 
Что же теперь сделает правительство? 
В объявлениях по радио и в газетах заявлялось следующее: «Никому не позволяйте говорить, что у нас нет хлеба. Хлеба на самом деле много. Это еще один пример победы социализма над силами природы». 
Но хлеба все же не было. 
Я сам ходил в булочные и не видел хлеба. Его не было даже в ресторанах. 
Но самое печальное, что никто не говорил об этой двуличности. Об отсутствующем хлебе никто не упоминал. Люди молчали. 
Более всего я интересовался южными районами Саксонии, потому что слышал от Генриетты и других беженцев, что Церковь там была еще жива. Я не знал, до какой степени она жива. Германия была страной противоречий. С одной стороны, давление режима ощущалось здесь сильнее, и идеологическая обработка с постоянным полицейским надзором вызывали омерзение. Но в то же самое время в Восточной Германии было все-таки больше религиозной свободы, чем в любой другой коммунистической стране. 
Человек по имени Вильгельм, чей адрес мне дали в Саксонии, был профессиональным молодым служителем лютеранской церкви. Деревня, в которой он жил со своей женой Мар, находилась в горной и лесистой части страны. Вокруг повсюду были леса, вид которых всегда наполняет сердце каждого голландца завистью. Рядом с домом стоял маленький мопед, на котором, как я узнал, Вильгельм объездил всю Восточную Германию в солнце, дождь и снег. 
Вильгельм встретил меня у дверей и без колебаний пригласил войти. Мы сидели за чаем, которым поила нас Мар, и я рассказал, зачем приехал за Железный занавес. 
«Я рад, что вы приехали», — сказал Вильгельм. Он замолчал и закашлялся. Глубокий сухой кашель сотрясал все его тело. «Мы нуждаемся в поддержке и воодушевлении». 
«А Библии вам нужны? — спросил я его. — У меня с собой есть Библии на немецком». 
«О, у нас много Библий». 
Я это слышал и раньше и стал ждать, когда он наконец признается, что на самом деле Библий мало. Но Мар отвела меня в маленький кабинет, и мне показалось, что я опять дома. На полках стояли десятки Библий. Я взял одну и посмотрел на место издания. «Отпечатано в Германской Демократической Республике». 
«Давайте я расскажу вам о других свободах, — сказал Вильгельм, — у нас есть семинарии, которые выпускают не политиков, а действительно христиан. У нас проводятся евангелизационные кампании, привлекающие тысячи человек. Внутри лютеранской церкви существует движение, настолько же сильное, как, осмелюсь сказать, любое движение в Голландии». 
«Но вы сказали, вам нужно воодушевление». 
Вдруг кулаки Вильгельма сжались. Я увидел, как побелели костяшки пальцев. 
«Мы ведем одну из самых важных битв в Европе. Здесь, в Германии, коммунисты пытаются применить новый тип „убеждения“, на мой взгляд, гораздо опаснее, чем открытое преследование. Вы сможете пойти со мной на сегодняшнее заседание нашего синода? Вы сами увидите, о чем я говорю». 
Я предложил поехать на моей машине, и Мар улыбнулась мне с благодарностью. «Из-за этого ужасного мопеда, — сказала она, — он так кашляет. Тысячи километров в любую погоду. Два года назад врач велел ему держаться подальше от сквозняков!» 
Вильгельм погладил ее по руке. «Мар беспокоится, — сказал он извиняющимся тоном, — но если вы хотите, чтобы вас услышали молодые люди по всей стране, что делать?» 
В машине он вернулся к начатой теме. «Мы, немцы, оказались первыми жертвами этой атаки, — сказал он. — Если против Церкви проводят жесткую политику, ее тем самым лишь укрепляют. Так было всегда. Когда начинаются преследования, люди задумываются, стоит ли сражаться за свою веру, и такое испытание христианство всегда выдержит. Настоящая опасность возникает при скрытых нападках, когда человека уводят, отвлекают от Церкви прежде, чем он достаточно окрепнет. Помните это, когда будете слушать сегодняшние выступления». 
Это заседание синода было созвано для рассмотрения проблемы, которую они назвали «ложной Церковью». Пастор за пастором вставали и зачитывали какие-то статистические данные, которые я сначала не понимал. «Церемония вступления в жизнь — тридцать пять процентов. Посвящение молодежи — пятьдесят пять процентов. Брак — сорок пять процентов. Похороны — пятьдесят процентов». 
Но когда Вильгельм шепотом объяснил значение этих цифр, я начал осознавать грандиозность планов властей. Понимая, что прямыми нападками на Церковь ничего не добиться, режим изобрел новое направление. Они решили заменить Бога государством, а религиозный инстинкт чувством патриотизма. Используя древнюю мудрость Церкви, они предлагали государственные церемонии, совершенно откровенно имитируя ими христианские обряды. 
Например, вместо крещения была предложена альтернатива под привлекательным названием «церемония вступления в жизнь». На официальную регистрацию рождения ребенка приглашались родственники и друзья. Родители выносили вперед младенца, и чиновник от правительства совершал соответствующий ритуал встречи нового члена общества. 
Проводились также брачные церемонии. На континенте принято проходить сначала государственную регистрацию в официальных органах, а затем священный обряд в церкви. Новый режим взял на себя выполнение обеих ролей. После регистрации брака чиновники объявляли о втором, бесплатном служении, куда приглашались все и где были цветы, еда и торжественная церемония вступления молодоженов в социалистическое общество с пожеланиями счастья и успехов. 
Государство не забыло и о похоронах. Церемония прощания была простой, достойной и бесплатной, и в этом власть опять-таки
стремилась обойти Церковь. Произносились речи, в которых хвалили доблестного солдата Народной республики за участие в борьбе за свободу человечества. 
И конечно, самым торжественным был обряд принесения молодыми людьми клятвы верности государству, о котором я узнал от
Генриетты. Эта ложная конфирмация была особенно эффективна, потому что была направлена на подростков, чья восприимчивость исключительно высока. Впечатлительный юный гражданин должен был выбрать, за чем последовать: за страной или за церковью. На него оказывали сильное давление, вынуждая следовать за товарищами, чтобы получить благословение государства. 
Тем временем на заседании синода продолжалось чтение статистики. «Торжественная клятва молодежи — семьдесят процентов. Похороны — тридцать процентов». Истинная значимость этих цифр не доходила до меня, пока Вильгельм не объяснил, что цифры выражают количество прихожан церкви. Это были те люди, которые выбрали государственные церемонии не в дополнение к религиозным обрядам, но взамен них. 
«Сначала, — говорил Вильгельм, — церковь заняла принципиальную позицию против государственных обрядов. Если подросток приносил государству торжественную клятву верности, он уже не мог участвовать в конфирмации». 
Это ставило детей в очень трудное положение, а режим именно этого и добивался. В первый же год официального эксперимента
произошло сокращение числа конфирмаций на сорок процентов. На следующий год эта цифра выросла до пятидесяти процентов, и с тех пор ситуация с каждым годом становилась все хуже. Постепенно многие литургические протестантские церкви смягчили свою позицию, решив, что через год после принесения клятвы верности подросток может причаститься. Однако римская католическая церковь не пошла на уступки, чем вызвала восхищение самых ревностных протестантов. 
«Это открытая борьба за сердца людей, — сказал Вильгельм, — и церкви в этой борьбе проигрывают. Трудно сказать „нет“, когда все твои одноклассники говорят „да“». 
Реакция церквей на эти нападки правительства выразилась в отступлении, сказал Вильгельм. Вместо того чтобы перейти в наступление, они были заняты личным благочестием и все более уходили в изоляцию. 
«Вот почему я так рад вашему приезду, — сказал он, — вы поможете нам вспомнить, что Церковь больше, чем одна нация или любая политическая арена. Мы забыли, что, если Бог на нашей стороне, мы победим». 
Вильгельм собирался в полумесячное турне для встреч с молодежными группами и пригласил меня присоединиться к нему. «Мне бы хотелось поработать с вами. И, — добавил он с улыбкой, — Мар нравится ваша машина». 
Так, около двух недель я ездил с ним по всей южной части Восточной Германии, проповедуя с удивительной свободой в церквах, где было огромное количество Библий, множество литературы и собирались открытые евангелизационные собрания. Но эти церкви были деморализованы так сильно, как ни одна церковь, которую я видел за Железным занавесом. 
В основном в эти двенадцать дней я произносил одну и ту же проповедь снова и снова в сотнях разных вариаций. Я призывал восточных немцев стать миссионерами, потому что понял на собственном опыте, что миссионерская церковь — живая церковь. 
В первой же церкви, где я сделал такое предложение, пастор встал и пылко сказал: «Брат Андрей, вам легко говорить о миссионерской работе, потому что вы можете поехать куда хотите. Но что делать нам в Восточной Германии? Мы не можем выехать из страны!» 
«Подождите! — сказал я. — Подумайте, что вы только что сказали. Мне приходится долго ехать и много платить, чтобы добраться до Восточной Европы. Но вы-то уже здесь! Сколько сейчас здесь, в Германии, русских солдат? Насколько я знаю, полмиллиона. Подумайте об этом! Сколько необращенных немцев в этих горах? Не жалуйтесь, что не можете выехать в другие страны! Благодарите Бога за то, что Он дает вам миссионерское поле прямо здесь!» 
Затем я рассказал им библейскую историю о человеке, который делал то, к чему я их призывал. 
Я напомнил им о том времени, когда Павел вместе с Силой сидел в заточении. «У него было две возможности, — сказал я, — он мог сидеть и жаловаться, что не может выбраться из темницы, и он мог воспользоваться предоставленной ему ситуацией. Павел начал воспевать Бога, и другие узники слушали его. Он стал проповедовать Евангелие. В результате он обратил в христианство не только этих людей, но и темничного стража вместе со всей его семьей. Он основал церковь прямо там, «в семье кесаря». И это, мне кажется, истинная миссия христиан за Занавесом».