|
14. "ЖИЗНЬ - ЭТО ВСТРЕЧА"
День и ночь слились для Марка, и он не знал, сколько минут или часов
проспал он, когда к нему снова явился Фрост. Он так и не ел. Профессор
пришел спросить, надумал ли он что-нибудь после их разговора. Марк решил
сдаваться не сразу, чтобы получилось убедительней, и ответил, что его беспокоит
лишь одно: он не совсем понял, какая польза ему в частности и людям вообще
от сотрудничества с макробами. Он ясно видит, что все действуют так или
иначе отнюдь не из долга перед обществом (это лишь пристойный ярлык). Человеческие
поступки порождает организм, и их различие определяется особенностями поведенческих
моделей данного социума. Что заменит теперь эти внеразумные мотивы? На
каком основании следует отныне осуждать или одобрять тот или иной поступок?
- Если вы хотите употреблять эти термины, - ответил Фрост, - лучший
ответ дал нам Уолдингтон. Существование само себя оправдывает. Процесс,
именуемый эволюцией, оправдан тем, что именно так действуют биологические
сообщества. Контакт между высшим биологическим видом и макробами оправдан
тем, что он существует.
- Значит, - заключил Марк, - нет смысла спрашивать, не движется ли
Вселенная к тому, что мы назвали бы злом?
- Никакого смысла, - подтвердил Фрост. - Суждение ваше отражает лишь
чувства. Сам Гексли впадал в такую ошибку, называя "беспощадной" борьбу
за существование. На самом деле, по словам Уолдингтона, межвидовая борьба
настолько же вне эмоций, как и интеграл. При объективном взгляде на вещи
нет внешнего, нравственного критерия, порожденного чувством.
- Следовательно, - снова сделал вывод Марк, - нынешний ход событий
оправдан, даже если он приведет к исчезновению жизни?
- Несомненно, - снова подтвердил Фрост, - если вы настаиваете на таких
понятиях. На самом деле вопрос ваш вообще не имеет смысла. Он предполагает
причинно-следственную модель мира, идущую от Аристотеля, который, в свою
очередь, лишь привел в систему опыт аграрного общества времен железного
века. Вы попусту тратите время, размышляя о причинах. Не причина порождает
действие, а действие причину. Когда вы достигнете объективности, вы увидите,
что все мотивы - чисто телесны, субъективны. Вам они не будут нужны. Их
место займет то, чего вы сейчас не поймете. Действия же ваши станут много
эффективней.
- Понимаю… - протянул Марк. Такую философию он знал и действительно
понял, что именно к этому придешь, если думать, как он думал прежде. Это
было ему чрезвычайно противно.
- Именно поэтому, - продолжал Фрост, - вы должны пройти систематический
курс объективности. Представьте себе, что у вас убивают в зубе нерв. Мы
просто уничтожим систему инстинктивных предпочтений, как этических, так
и эстетических, какой бы логикой они не прикрывались.
- Ясно, - сказал Марк и прибавил про себя, что если уж освобождаться
от этики, он бы прежде всего расквасил профессору морду.
Потом Фрост куда-то его повел и чем-то покормил. Здесь тоже не было
окон, горел свет. Профессор стоял и смотрел на Марка. Тот не знал, нравится
ли ему еда, но был слишком голоден, чтобы отказаться, да это и не было
возможно. Когда он поел, Фрост повел его к Голове, но, как ни странно,
ни мыться, ни облачаться в одежды хирурга они не стали, а быстро прошли
к какой-то дверце. Впуская его неизвестно куда, Фрост сказал: "Я скоро
вернусь", - и ушел.
Сперва в этой комнате Марку стало легче. Он увидел длинный стол, как
для заседаний, восемь-девять стульев, какие-то картины и, что удивительно,
стремянку. Окон снова не было, а свет поистине напоминал дневной, таким
он был серым и холодным. Не было и камина, и казалось, что в комнате очень
холодно.
Наблюдательный человек заметил бы, что все немного смещено. Марк почувствовал
что-то, но причину понял не сразу. Дверь направо от него была не совсем
посередине стены и казалась чуточку кривой. Он начал искать, с какой же
точки это впечатление пропадает, но ему стало страшно, и он отвернулся.
Тогда он увидел пятна на потолке. Не от сырости, настоящие черные пятна,
разбросанные там и сям по бледно-бурому фону. И не так уж много, штук тридцать…
а, может, все сто? Он решил не попадаться в ловушку, не считать их. Но
его раздражало, что они расположены без всякого порядка. А может, он есть?
Вон там, справа, пять штук… Да, какой-то рисунок проступает. Потому это
все так и уродливо, что вроде проступает, а вроде и нет… Тут Марк понял,
что это еще одна ловушка, и стал смотреть вниз.
Пятна были и на столе, только белые. Не совсем круглые. Кажется, они
были разбросаны так же, как и те, на потолке. Или нет? Ах, вон оно что!
Сейчас, сейчас… Рисунок такой же, но не везде. Марк снова одернул себя,
встал и принялся рассматривать картины.
Некоторые из них принадлежали к школе, которую он знал. Был среди них
портрет девицы, разинувшей рот, который всплошную порос изнутри густыми
волосами, и каждый волос был выписан с фотографической точностью, хоть
потрогай. Был большой жук, играющий на скрипке, пока другой жук его ест,
и человек с пробочниками вместо рук, купающийся в мелком, невеселой окраски
море, под зимним закатным небом. Но больше было других картин. Сперва они
показались Марку весьма обычными, хотя его и удивило, что сюжеты их, главным
образом - из Евангелия. Только со второго или третьего взгляда он заметил,
что фигуры стоят как-то странно. И кто это между Христом и Лазарем? Почему
под столом Тайной Вечери столько мелких тварей? Только ли из-за освещения
каждая картина похожа на страшный сон? Когда Марк задал себе эти вопросы,
обычность картин стала для него самым страшным в них. Каждая складка, каждая
колонна значили что-то, чего он понять не мог. Перед этим сюрреализм казался
просто дурачеством. Когда-то Марк слышал, что "крайнее зло невинно для
непосвященных", и тщетно пытался это понять. Теперь он понял.
Отвернувшись от картин, он снова сел. Он знал, что никто не собирается
свести его с ума в том смысле, в каком он, Марк, понимал эти слова прежде.
Фрост делал то, что сказал. Комната эта была первым классом объективности
- здесь начиналось уничтожение чисто человеческих реакций, мешавших макробам.
Дальше пойдет другое - он будет есть какую-нибудь мерзость, копаться в
крови и грязи, выполнять ритуальные непристойности. С ним ведут себя честно:
ему предлагают то же самое, что прошли и они, чтобы отделиться от всех
людей. Именно так Уизер стал развалиной, а Фрост - твердой сверкающей иглой.
Примерно через час длинная, словно гроб, комната привела к тому, о
чем ни Фрост, ни Уизер не помышляли. Вчерашнего нападения не было, и -
потому ли, что он через это прошел, потому ли, что неизбежность смерти
уничтожила привычную тягу к избранным, или потому, наконец, что он воззвал
о помощи - но нарочитая извращенность комнаты породила в его памяти дивный
образ чистоты и правды. На свете существовала нормальная жизнь. Он никогда
об этом не думал, но она существовала и была такой же реальной, как то,
что мы трогаем, едим, любим. К ней имели отношение и Джейн, и яичница,
и мыло, и солнечный свет, и галки, кричавшие в Кьюр Харди, и мысли о том,
что где-то сейчас день. Марк не думал о нравственности, хотя (что почти
то же самое) впервые приобщился к нравственному опыту. Он выбирал, и выбрал
нормальное. Он выбрал "все это". Если научная точка зрения уводит от "этого",
черт с ней! Решение так потрясло его, что у него перехватило дух. Такого
он еще не испытывал. Теперь ему было все равно, убьют его или нет.
Я не знаю, надолго ли его хватило бы, но когда Фрост вернулся, он был
на самом подъеме. Фрост повел его в комнату, где пылал камин и спал какой-то
человек. Свет, игравший на хрустале и серебре, так развеселил его сердце,
что он едва слушал, когда Фрост приказывал сообщить им с Уизером, если
человек проснется. Говорить ничего не надо, да это и бесполезно, так как
неизвестный не понимает по-английски.
Фрост ушел. Марк огляделся с новой, неведомой ему беспечностью. Он
не знал, как остаться живым, если не служить макробам, но пока можно было
хорошо поесть. Еще бы и покурить у камина…
- Тьфу ты! - сказал он, не найдя сигарет в кармане. Тогда человек открыл
глаза.
- Простите… - начал Марк.
Человек присел в постели и мигнул в сторону дверей.
- Э? - сказал он.
- Простите… - повторил Марк.
- Э? - снова сказал человек. - Иностранцы, да?
- Вы говорите по-английски? - изумился Марк.
- Ну!. . - сказал человек, помолчал и добавил: - Хозяин, табачку не
найдется?
- Кажется, - сказала Матушка Димбл, - больше тут сделать ничего нельзя.
Цветы расставим попозже.
Обращалась она к Джейн, а обе они находились в павильоне, то есть в
каменном домике у той калитки, через которую Джейн впервые вошла в усадьбу.
Они готовили комнату для Айви и ее мужа. Сегодня кончался его срок, и Айви
еще с вечера поехала в город, чтобы переночевать у родственницы и встретить
его утром, когда он выйдет за ворота тюрьмы.
Когда м-сс Димбл сказала, куда пойдет, м-р Димбл отвечал: "Ну, это
надолго". Я - мужчина, как и он, и потому не знаю, что могли делать здесь
две женщины столько часов кряду. Джейн и та удивлялась. Матушка Димбл обратила
немудреное занятие не то в игру, не то в обряд, напоминавший Джейн, как
в детстве она помогала украшать церковь перед Пасхой или Рождеством. Вспоминала
она и эпиталамы XVI века, полные шуток, древних суеверий и сентиментальных
предрассудков, касающихся супружеского ложа. Джейн вспоминала добрые знаменья
у порога, фей у очага и все то, чего и в малой мере не было в ее жизни.
Совсем недавно она сказала бы, что это ей не нравится. И впрямь, как нелеп
этот строгий и одновременно лукавый мир, где сочетаются чувственность и
чопорность, стилизованный пыл жениха и условная скромность невесты, благословения,
непристойности и полная уверенность в том, что всякий, кроме главных действующих
лиц, должен напиться на свадьбе до бесчувствия! Почему люди сковали ритуалами
самое свободное на свете? Однако сейчас она сама не знала, что чувствует,
и была уверена лишь в том, что Матушка Димбл - в этом мире, а она - нет.
Матушка хлопотала и восторгалась совсем как те женщины, которые могли отпускать
шекспировские шуточки о гульфиках или рогоносцах, и тут же преклонять колени
перед алтарем. Все это было очень похоже - в умном разговоре она и сама
могла говорить о непристойных вещах, а м-сс Димбл, дама 90-х годов, сделала
бы вид, что не слышит. Быть может, и погода разволновала Джейн - мороз
кончился, и стоял один из тех мягких светлых дней, какие бывают в начале
зимы.
Вчера, до отъезда, Айви рассказывала ей про свои дела. Муж ее украл
немного денег в прачечной, где работал истопником. Случилось это раньше,
чем они познакомились, он был тогда в плохой компании. Когда она стала
с ним гулять, он совсем исправился, но тут-то все и открылось, и его посадили
через полтора месяца после свадьбы. Джейн почти ничего не говорила. Айви
не стыдилась того, что муж ее в тюрьме, а Джейн не могла проявить ту машинальную
доброту, с которой принимают горести бедных. Не могла она проявить и широты
взглядов, ибо Айви твердо знала, что красть нельзя. Однако, ей и в голову
не приходило, что это как-нибудь может повлиять на ее отношения с мужем
- словно, выходя замуж, идешь и на этот риск.
- Не выйдешь замуж, - говорила она, - никогда о них все не узнаешь!
Джейн с этим согласилась.
- Да у них то же самое, - продолжала Айви. - Отец говорил: в жизни
бы не женился, если бы знал, как мать храпит!
- Это не совсем одно и то же, - возразила Джейн.
- Ну, не одно, так другое, - не сдавалась Айви. - Им с нами тоже нелегко.
Приходится им, беднягам, жениться, если они не подлецы, а все ж, скажу,
и с нами намучаешься, даже с самыми хорошими. Помню, еще до вас, матушка
что-то говорила своему доктору, а он сидит, читает, чиркает чего-то карандашиком,
а ей все "Да, да", "Да, да". Я говорю: "Вот, матушка, как они с женами.
Даже и не слушают". А она мне и ответ: "Айви, разве можно слушать все,
что мы говорим?" Я уступать не хотела, особенно при нем, и отвечаю: "Можно".
Но вообще-то она права. Бывает, говоришь ему, говоришь, он спросит: "Что?",
а ты сама и не помнишь.
- Это совсем другое дело, - опять не согласилась Джейн. - Так бывает,
когда у людей разные интересы…
- Ой, а как там мистер Стэддок? - вспомнила вдруг Айви. - Я бы на вашем
месте и ночи не спала! Но вы не бойтесь, хозяин все уладит, все будет хорошо…
…Сейчас м-сс Димбл ушла в дом за какой-то вещью, которая должна была
завершить их работу. Джейн немного устала и присела на подоконник, подпершись
рукой. Солнце светило так, что стало почти жарко. Она знала, что если Марк
вернется, она будет с ним, но это не пугало ее, ей просто было совсем не
интересно. Теперь она не сердилась, что он когда-то предпочитал ее самое
- ее словам, а свои слова - и тому, и другому. Собственно, почему он должен
ее слушать? Такое смирение было бы ей приятно, если бы речь шла о ком-нибудь
более увлекательном, чем Марк. Конечно, с ним придется обращаться по-новому,
когда они встретятся; но радости в этих мыслях она не находила, словно
предстояло заново решить скучную задачу, на исписанном уже листке. Джейн
застыдилась, что ей настолько все равно, и тут же поняла, что это не совсем
так. Впервые она представила себе, что Марк может и не вернуться. Она не
подумала, как будет жить после этого сама, она просто увидела, что он лежит
на кровати, и руки его (к худу ли, к добру ли, но непохожие ни на чьи другие)
вытянуты и неподвижны, как у куклы. Ей стало холодно, хотя солнце пекло
гораздо сильнее, чем бывает в это время года. Кроме того, стояла такая
тишина, что она слышала, как прыгает по дорожке какая-то птичка. Дорожка
вела к калитке, через которую она сама вошла в усадьбу. Птичка допрыгала
до самого павильона и присела к кому-то на ногу. Только тогда Джейн обратила
внимание, что очень близко, на пороге, кто-то сидит - так тихо, что она
его до сих пор и не заметила.
Женщина, сидевшая на пороге, была одета в длинное, огненного цвета
платье с очень низким вырезом. Такое платье Джейн видела у жрицы, на минойской
вазе. Лицо и руки у женщины были темно-золотистые, как мед, голову она
держала очень прямо, на щеках ее выступал густой румянец, а черные, большие,
коровьи глаза смотрели прямо на Джейн. Женщина ничуть не походила на м-сс
Димбл, но, глядя на нее, Джейн увидела то, что сегодня пыталась и не могла
уловить в матушкином лице. "Она смеется надо мной, - подумала Джейн. -
Нет, она меня не видит". Стараясь не смотреть на нее, Джейн вдруг обнаружила,
что сад кишит каким-то смешными существами, толстыми, крохотными, в красных
колпачках с кисточками - вот они, без сомнения, над ней смеялись. Они показывали
на нее пальцами, кивали, подмигивали, гримасничали, кувыркались, ходили
на головах. Джейн не испугалась - быть может, потому, что становилось все
жарче - но рассердилась, ибо снова подумала то, что уже мелькало у нее
в мыслях: а вдруг мир просто глуп? При этом ей припомнилось, как громко,
нагло, бесстыже смеялись ее холостые дядюшки, и как она злилась на них
в детстве. Собственно, от этого и пыталась она убежать, когда, еще в школе,
так захотела приобщиться к умным спорам.
И тут она все-таки испугалась. Женщина встала - она была огромна -
и, полыхая пламенем платья, вошла в комнату. Карлики кинулись за ней. В
руке у нее оказался факел, и комнату наполнил сладкий, удушливый дым. "Так
и поджечь недолго…" - подумала Джейн, но тут же заметила, что карлики переворачивают
все вверх дном. Они стащили простыни на пол, кидали вверх подушки, перья
летели, и Джейн закричала: "Да что же это вы?" Женщина коснулась факелом
вазы, и от вазы поднялся столб пламенного света. Женщина коснулась картины,
свет хлынул и из нее. Все пылало, когда Джейн поняла, что это не пламя
и не свет, а цветы. Из ножек кровати выползал плющ, на красных колпачках
цвели розы, и лилии, выросшие у ног, показывали ей желтые языки. От запахов,
жары и шума ей стало дурно, но она и не подумала, что это сон. Сны принимают
за видения; видения не принимают за сны.
- Джейн! Джейн! - раздался голос м-сс Димбл. - Что это с вами?
Джейн выпрямилась. Все исчезло, только постель была разворочена. Сама
она сидела на полу. Ее знобило.
- Что случилось? - спросила м-сс Димбл.
- Не знаю, - ответила Джейн.
- Вам плохо?
- Я должна видеть м-ра Рэнсома. Нет, все в порядке, вы не волнуйтесь,
я сама встану. Только мне надо его сейчас же видеть.
Душа у мистера Бультитьюда была мохнатой, как и его тело. В отличие
от человека, он не помнил ни зоологического сада, откуда сбежал, ни прихода
своего в усадьбу, ни того, как он доверился ее обитателям и привязался
к ним. Он не знал, что любит их и верит им. Он не знал, что они - люди,
а он - медведь. Он вообще не знал, что он - это он; все, выраженное словами
"я" и "ты", не вмещалось в его сознании. Когда Айви давала ему меду, он
не различал ее и себя; благо являлось к нему, и он радовался. Конечно,
вы можете сказать, что любовь его была корыстной - он любил людей за то,
что они его кормят, греют, ласкают, утешают. Но с корыстной любовью обычно
связывают расчет и холод; у него же их не было. На своекорыстного человека
он походил не больше, чем на великодушного. В жизни его не было прозы.
Выгоды, которые мы можем презирать, сияли для него райским светом. Если
бы один из нас вернулся на миг в теплое, радужное озерцо его души, он подумал
бы, что попал на небо - и выше, и ниже нашего разума все не так, как здесь,
посредине. Иногда нам является из детства образ безымянного блаженства
или страха, не связанного ни с чем - чистое качество, прилагательное, плывущее
в лишенном существительных мире. В такие минуты мы и заглядываем туда,
где м-р Бультитьюд жил постоянно, нежась в теплой и темной водице.
Сегодня, против обыкновения, его пустили погулять без намордника. Намордник
ему надевали потому, что он любил фрукты и сладкие овощи. "Он смирный,
- объясняла Айви своей бывшей хозяйке, - а вот честности в нем нет. Дай
ему волю, все подъест". Сегодня намордник надеть забыли, и м-р Бультитьюд
провел приятнейшее утро среди брюквы. Попозже, когда перевалило за полдень,
он подошел к садовой стене. У стены рос каштан, на который легко влезть,
чтобы потом спрыгнуть на ту сторону, и медведь стоял, глядя на этот каштан.
Айви Мэггс описала бы то, что он чувствовал, словами: "Он-то знает, что
туда ему нельзя!" М-р Бультитьюд видел все иначе. Нравственных запретов
он не ведал, но Рэнсом запретил ему выходить из сада. И вот, когда он приближался
к стене, таинственная сила вставала перед ним, словно облако; однако, другая
сила влекла его на волю. Он не знал, в чем тут дело, и даже не мог подумать
об этом. На человеческом языке это вылилось бы не в мысль, а в миф. Мистер
Бультитьюд видел в саду пчел, но не видел улья. Пчелы улетали туда, за
стену, и его тянуло туда же. Я думаю, ему мерещились бескрайние луга, бесчисленные
ульи и крупные, как птицы, пчелы, чей мед золотистей, гуще, слаще самого
меда.
Сегодня он терзался у стены больше, чем обычно. Ему не хватало Айви
Мэггс. Он не знал, что она живет на свете, и он не вспомнил ее, как человек,
но ему чего-то не хватало. Она и Рэнсом, каждый по-своему, были его божествами.
Он чувствовал, что Рэнсом - важнее; встречи с ним были тем, чем бывает
для нас, людей, мистический опыт, ибо этот человек принес с Переландры
отблеск потерянной нами власти и мог возвышать души зверей. При нем м-р
Бультитьюд мыслил немыслимое, делал невозможное, трепетно внемля тому,
что являлось из-за пределов его мохнатого мира. С Айви он радовался, как
радуется дикарь, трепещущий перед далеким Богом, среди незлобивых богов
рощи и ручья. Айви кормила его, бранила, целый день говорила с ним. Она
твердо верила, что он все понимает. В прямом смысле это было неверно, слов
он не понимал. Но речь самой Айви выражала не столько мысли, сколько чувства,
ведомые и Бультитьюду - послушание, довольство, привязанность. Тем самым,
они действительно друг друга понимали.
М-р Бультитьюд трижды подходил к дереву и трижды отступал. Потом, очень
тихо и воровато, он полез на дерево. Над стеной он посидел с полчаса, глядя
на зеленый откос, спускающийся к дороге. Иногда его клонило в сон, но в
конце концов он грузно спрыгнул. Тут он так перепугался, что сел на траву
и не двигался, пока не услышал рокота.
На дороге показался крытый грузовик. Один человек в институтской форме
вел его, другой сидел рядом.
- Эй, глянь! - крикнул второй. - Может, прихватим?
- Чего это? - поинтересовался водитель.
- Возьми глаза в руки!
- Ух ты! - дошло наконец до шофера. - Медведюга! А это не наш?
- Наша в клетке сидит, - отозвался его спутник.
- Может, сбежал?
- Досюда бы не дошлепала. Это ж по сорок миль в час! Нет, это не она.
Давай-ка и этого возьмем.
- Приказа нет, - возразил водитель.
- Так-то оно так, да ведь волка нам не дали…
- Ничего не попишешь. Вот старуха собачья. Не продам, говорит, ты свидетель.
Уж мы ей и то, и это, и опыты у нас - одно удовольствие, и зверей жуть
как любят… В жизни столько не врал. Не иначе, Лин, как ей натрепались.
- Верно, Сид, мы ни при чем. Только нашим это все одно. Или делай дело,
или сматывай.
- Сматывай? - Сида передернуло. - Хотел бы я видеть, кто от них смотался!
Лин сплюнул.
- В общем, - заключил Сид, - чего его тащить?
- Все лучше, чем с пустыми руками, - резонно возразил Лин. - Они, медведи,
денег стоят. Да и нужен им, я сам слышал. А тут вон, гуляет.
- Ладно, - не без иронии заметил Сид. - Приспичило - веди его сюда.
- А мы его усыпим…
- Свой обед не дам! - ответил Сид.
- Да уж, от тебя жди, - буркнул Лин, вынимая промасленный сверток.
- Скажи спасибо, что я капать не люблю.
- Прям, не любишь! - проворчал Сид. - Все знаем!
Тем временем Лин извлек из свертка толстый бутерброд и полил его чем-то
из склянки. Потом он открыл дверцу, вылез и сделал один шаг, придерживая
дверцу рукой. Медведь сидел очень тихо ярдах в шести от машины. Лин изловчился
и швырнул ему бутерброд.
Через пятнадцать минут медведь лежал на боку, тяжело дыша. Лин и Сид
завязали ему морду, связали лапы и с трудом поволокли к машине.
- Надорвался я чего-то… - прокряхтел Сид, держась за левый бок.
- Трам-тара-рам, твою мать, - выругался Лин, отирая пот, заливавший
ему глаза. - Поехали!
Сид влез на свое место и посидел немного, с трудом выговаривая: "Ох
ты, Господи" через равные промежутки времени. Потом он завел мотор, и машина
скрылась за поворотом.
Теперь, когда Марк не спал, время его делилось между незнакомцем и
уроками объективности. Мы не можем подробно описать, что именно он делал
в комнате, где потолок был испещрен пятнами. Ничего значительного и даже
страшного не происходило, но подробности для печати не подходят и по детскому
своему непотребству, и просто по нелепости. Иногда Марк чувствовал, что
хороший, здоровый смех мигом разогнал бы здешнюю атмосферу, но, к несчастью,
о смехе не могло быть и речи. В том и заключался ужас, что мелкие пакости,
способные позабавить лишь глупого ребенка, приходилось делать с научной
скрупулезностью, под надзором Фроста, который держал секундомер и записывал
что-то в книжечку. Некоторых вещей Марк вообще не понимал. Например, нужно
было время от времени влезать на стремянку и трогать какое-нибудь пятно,
просто трогать, а потом спускаться. Но то ли под влиянием всего остального,
то ли еще почему, упражнение это казалось ему самым непотребным. А образ
нормального укреплялся с каждым днем. Марк не знал до сих пор, что такое
идея; он думал, что это - мысль, мелькающая в сознании. Теперь, когда сознание
постоянно отвлекали, а то и наполняли гнусными образами, идея стояла перед
ним, сама по себе, как гора, как скала, которую не сокрушишь, но на которую
можно опереться.
Спастись ему помогал и незнакомец. Трудно сказать, что они беседовали.
Каждый из них говорил, но получалась не беседа, а что-то другое. Незнакомец
изъяснялся так туманно и питал такую склонность к пантомиме, что более
простые способы общения на него не действовали. Когда Марк объяснил, что
табачка у него нет, он шесть раз кряду высыпал на колено воображаемый табак,
чиркал невидимой спичкой и изображал на своем лице такое наслаждение, какого
Марку встречать не доводилось. Тогда Марк сказал, что "они" - не иностранцы,
но люди чрезвычайно опасные, и лучше всего не вступать с ними в общение.
- Ну!. . - отвечал незнакомец. - Э?. . - и, не прикладывая пальца к
губам, разыграл сплошную пантомиму, означавшую то же самое. Отвлечь его
от этой темы было нелегко. Он то и дело повторял: "Чтоб я, да им?. . Не-е!
Это уж спасибо… мы-то с вами… а?" - и взгляд его говорил о таком тайном
единении, что у Марка теплело на сердце. Решив, наконец, что тема исчерпана,
Марк начал было:
- Значит, нам надо… - но незнакомец снова принялся за свою пантомиму,
повторяя то "э?", то "э!"
- Конечно, - прервал наконец Марк. - Мы с вами в опасности. Поэтому…
- Э!. . - сказал незнакомец. - Иностранцы, да?
- Нет, нет, - зашептал Марк. - Они англичане. Они думают, что вы иностранец.
Поэтому они…
- Ну! - прервал его в свою очередь незнакомец. - Я и говорю - иностранцы!
Уж я-то их знаю! Чтоб я им… да мы с вами… э!
- Я все думаю, что бы нам предпринять, - попытался снова завладеть
инициативой Марк.
- Ну, - подбодрил его незнакомец.
- И вот… - начал Марк, но незнакомец с силой воскликнул:
- То-то и оно!
- Простите? - не понял Марк.
- А! - махнул рукой незнакомец и выразительно похлопал себя по животу.
- Что вы имеете в виду? - спросил Марк.
Незнакомец ударил одним указательным пальцем по другому, словно отсчитал
первый довод в философском споре.
- Сырку поджарим, - пояснил он.
- Я сказал "предпринять" в смысле побега, - несколько удивился Марк.
- Ну, - кивнул незнакомец. - Папаша мой, понимаешь. В жизнь свою не
болел. Э? Сколько жил, не болел.
- Это поразительно, - признал Марк.
- Ну! - подтвердил незнакомец. - Брюхо, понимаешь. Э? - и он пояснил
наглядно, чем именно не болел его отец.
- Вероятно, ему был полезен свежий воздух, - предположил Марк.
- А почему? - спросил незнакомец, с удовольствием выговаривая такую
связную фразу. - Э?
Марк хотел ответить, но его собеседник дал понять, что вопрос риторический.
- А потому, - торжественно произнес он, - что жарил сыр. Воду гонит
из брюха. Гонит воду. Э? Брюхо чистит. Ну!
Следующие беседы шли примерно так же. Марк всячески пытался понять,
как его собеседник попал в Беллбэри, но это было нелегко. Почетный гость
говорил, преимущественно, о себе, но речь его состояла из каких-то ответов
неизвестно на что. Даже тогда, когда она становилась яснее, Марк не мог
разобраться в иллюзиях, ибо ничего не знал о бродягах, хотя и написал статью
о бродяжничестве. Примерно получалось, что совершенно чужой человек заставил
незнакомца отдать ему одежду и усыпил его. Конечно, в такой форме историю
Марк не слышал. Бродяга говорил так, словно Марк все знает, а любой вопрос
вызывал к жизни лишь очередную пантомиму. После долгих и обильных возлияний
Марк добился лишь возгласов "Ну! Он уж, прямо скажем!. . ", "Сам понимаешь!.
. ", "Да, таких поискать!. . " Произносил это бродяга с умилением и восторгом,
словно кража его собственных брюк восхищала его.
Вообще, восторг был основной его эмоцией. Он ни разу не высказал нравственного
суждения, не пожаловался, ничего не объяснил. Судя по рассказам, с ним
вечно творилось что-то несправедливое и непонятное, но он никогда не обижался,
и даже радовался, лишь бы это было в достаточной мере удивительно.
Нынешнее положение не вызывало в нем любопытства. Он его не понимал,
но он и не ждал смысла от того, что с ним случалось. Он горевал, что нет
табачку и считал иностранцев опасными, но знал свое: надо побольше есть
и пить, пока дают. Постепенно Марк этим заразился. От бродяги плохо пахло,
он жрал, как зверь, но непрерывная пирушка, похожая на детский праздник,
перенесла Марка в то царство, где веселились мы все, пока не пришло время
приличий. Каждый из них не понимал и десятой части того, что говорит другой,
но они становились все ближе. Лишь много лет спустя Марк понял, что здесь,
где не осталось места тщеславию, а надежды было не больше, чем на кухне
у людоеда, он вошел в самый тайный и самый замкнутый круг.
Время от времени их уединение нарушали. Фрост, или Уизер, или они оба,
приводили какого-нибудь человека, который обращался к бродяге на неведомом
языке, не получал ответа и удалялся. Бродяга, покорный непонятному и по-звериному
хитрый, держался превосходно. Ему и в голову не приходило разочаровывать
своих тюремщиков, ответив по-английски. Он вообще не любил разочаровывать.
Спокойное безразличие, сменявшееся иногда загадочно-острым взглядом, сбивало
его хозяев с толку. Уизер тщетно искал на его лице признаки зла, но не
было там и признаков добродетели. Такого он еще не встречал. Он знал дураков,
знал трусов, знал предателей, возможных сообщников, соперников, честных
людей, глядевших на него с ненавистью, но такого он не знал.
Так шли дела, пока, наконец, все не переменилось.
- Похоже на ожившую картину Тициана, - подытожил Рэнсом, когда Джейн
поведала ему, что с ней произошло.
- Да, но… - начала Джейн и замолчала. - Конечно, похоже, - снова заговорила
она, - и женщина, и карлики… и свет. Мне казалось, что я люблю Тициана,
но я, наверное, не принимала его картин всерьез. Знаете, все хвалят Возрождение…
- А когда вы увидели это сами, это вам не понравилось?
Джейн кивнула.
- А было ли это, сэр? - спросила она. - Бывают ли такие вещи?
- Да, - ответил Рэнсом, - я думаю, это было. Даже на этом отрезке земли,
в нашей усадьбе, есть тысячи вещей, которых я не знаю. Кроме того, Мерлин
многое притягивает. С тех пор, как он здесь, мы не совсем в ХХ веке. А
вы… вы же ясновидящая. Наверное, вам суждено ее встретить. Ведь именно
к ней вы бы и пришли, если бы не нашли другого.
- Я не совсем понимаю вас, - призналась Джейн.
- Вы говорите, она напомнила вам Матушку Димбл. Да, они похожи. Матушка
в дружбе с ее миром, как Мерлин в дружбе с лесами и реками. Но сам он -
не лес и не река. Матушка приняла все это и освятила. Она - христианская
жена. А вы - нет. Вы и не девственница. Вы вошли туда, где нужно ждать
встречи с этой женщиной, но отвергли все, что с ней случилось с той поры,
как Мальдедил пришел на Землю. Вот она и явилась к вам, как есть, в бесовском
обличье, и оно не понравилось вам. Разве не так было и в жизни?
- Вы считаете, - медленно выговорила Джейн, - что я что-то подавляла
в себе?
Рэнсом засмеялся тем самым смехом, который так сердил ее в детстве.
- Да, - кивнул он. - Не думайте, это не по Фрейду, он ведь знал лишь
половину. Речь идет не о борьбе внешних запретов с естественными желаниями.
Боюсь, во всем мире нет норы, где можно спрятаться и от язычества, и от
христианства. Представьте себе человека, который брезгует есть пальцами,
но отказывается от вилки.
Джейн залилась краской не столько от этих слов, сколько от того, что
Рэнсом смеялся. Он ни в коей мере не был похож на Матушку Димбл, но вдруг
ей открылось, что и он - с ними. Конечно, сам он не принадлежал к медно-жаркому,
древнему миру, но он был допущен туда, а она - нет. Открытие это поразило
ее. Рухнула стародевичья мечта найти, наконец, мужчину, который понимает.
До сих пор она принимала как данность, что Рэнсом - самый бесполый из знакомых
ей мужчин, и только сейчас она поняла, что мужественность его сильнее и
глубже, чем у других. Она твердо верила, что внеприродный мир чисто духовен,
а слово это было для нее синонимом неопределенной пустоты, где нет ничего
- ни половых различий, ни смысла. А, может быть, то, что там есть, все
сильнее, полнее, ярче с каждой ступенькой? Быть может, то, что ее смущало
в браке - не пережиток животных инстинктов или варварства, где царил самец,
а первый, самый слабый отсвет реальности, которая лишь на самом верху являет
себя во всей красе?
- Да, - продолжал между тем Рэнсом. - Выхода нет. Если бы вы отвращались
от мужчин по призванию к девственности, Господь бы это принял. Такие души,
минуя брак, находят много дальше ту, большую мужественность, которая требует
и большего послушания. Но вы страдали тем, что старые поэты называли… Мы
называем это гордыней. Вас оскорбляет мужское начало само по себе - золотой
лев, крылатый бык, который врывается, круша преграды, в садик вашей брезгливой
чопорности, как ворвались в прибранный павильон наглые карлики. От самца
уберечься можно, он существует только на биологическом уровне. От мужского
начала уберечься нельзя. Тот, кто выше нас всех, так мужественен, что все
мы - как женщины перед Ним. Лучше примиритесь с вашим противником.
- Вы думаете, я стану христианкой? - с сомнением произнесла Джейн.
- Похоже на то, - подтвердил Рэнсом.
- Я… я еще не понимаю, причем тут Марк, - с усилием выговорила Джейн.
Это было не совсем так. Мир, представший ей в видении, сверкал и бушевал.
Впервые поняла она ветхозаветные образы многоликих зверей и колес. Но странное
чувство смущало ее: ведь это она должна говорить о таких вещах христианам.
Это она должна явить собой буйный и сверкающий мир им, знающим лишь бесцветную
скорбь; это она должна показать самозабвенную пляску им, знающим лишь угловатые
позы мучеников с витража. К такому делению мира она привыкла. Но сейчас
витраж засветился перед ней лазурью и пурпуром. Где же в этом новом мире
должен быть Марк? Во всяком случае, не там, где был. От нее отнимали что-то
утонченное, умное, современное, казалось бы - духовное, ничего не требовавшее
от нее и ценившее в ней те качества, которые ценила она сама. А может,
ничего такого и не было? Она спросила, чтобы оттянуть время:
- Кто же эта женщина?
- Точно не знаю, - ответил Рэнсом, - но догадываюсь. Вы слышали о том,
что каждая планета воплощена еще раз, на каждой другой?
- Нет, сэр, не слышала.
- Тем не менее, это так. Небесные силы представлены и на Земле, а на
любой планете есть маленький непадший двойник нашего мира. Вот почему был
Сатурн в Италии, Зевс в Греции. Тогда, в древности, люди встречали именно
этих, земных двойников, и звали их богами. Именно с ними вступали в общение
такие, как Мерлин. Те же, что обитают дальше Луны, на Землю не спускались.
В нашем случае это была земная Венера, Двойник небесной Переландры.
- Вы думаете, что…
- Я знаю. Этот дом - под ее влиянием. Даже в земле нашей есть медь.
Кроме того, земная Венера будет сейчас очень активна. Ведь сегодня спустится
ее небесная сестра.
- Я и забыла, - прошептала Джейн.
- Когда она придет, вы этого уже не забудете. Всем вам лучше собраться
вместе - скажем, на кухне. Наверх не ходите. Сегодня ночью Мерлин предстанет
перед пятью моими повелителями - перед Виритрильбией, Переландрой, Малакандрой,
Глундом и Лургой. Они передадут ему силу.
- Что же он будет делать, сэр?
Рэнсом рассмеялся.
- Первый шаг нетруден. Беллбэри ищет кельтолога. Мы им его пошлем.
Да, слава Господу Христу, мы пошлем им переводчика! Они сами призвали своего
губителя. Первый шаг нетруден… и потом все пойдет легко. Когда сражаешься
с теми, кто служит бесам, хорошо то, что бесы эти ненавидят своих слуг
не меньше, чем нас. Как только несчастные пешки потеряют цену, их господа
завершают работу сами, ломая свои орудия.
В дверь постучались, и вошла Грэйс Айронвуд.
- Вернулась Айви, сэр, - сказала она. - Вам бы лучше поговорить с ней.
Нет, она одна. Она его и не видела. Срок он отбыл, но его не отпустили.
Его послали в Беллбэри на лечение. Да, теперь так… Приговора не требуется…
но Айви очень плачет, она совсем плоха.
Джейн вышла в сад. Она поняла, что говорил Рэнсом, но не приняла. Сравнение
мужской любви с любовью Божией (даже если Бога нет) показалось ей кощунственным
и непристойным. До сих пор религия представлялась ей чем-то вроде прозрачных
благовоний, тянущихся от души вверх, в небо, которое радо их принять. Тут
она вспомнила, что ни Рэнсом, ни Димбл, ни Камилла никогда не говорили
о религии. Они говорили о Боге. Они ведали не тонкий туман, поднимающийся
вверх, но сильные, могучие руки, протянутые к нам, вниз. А вдруг ты сама
- чье-то создание, и этот Кто-то любит тебя совсем не за то, что ты считаешь
"собою"? Вдруг и Димблы, и Марк, и даже холостые дядюшки ценят в тебе не
тонкость и не ум, а беззащитность? Вдруг Мальдедил согласен с ними, а не
с тобой? На секунду ей предстал нелепый мир, где сам Бог не может понять
ее и принять всерьез. И тогда, у кустов крыжовника, все преобразилось.
Земля под кустами, мох на дорожке, кирпичный бордюр газона были такими
же, и одновременно совсем иными. Она переступила порог. Она вошла в мир,
где с нею был Кто-то. Он терпеливо ждал ее, и защиты от Него не было. Теперь
она знала, что Рэнсом говорил неточно, или она сама не понимала его слов.
Веление и мольба, обращенные к Нему, не имели подобий. Все правые веления
и мольбы проистекали от них, и только в этом свете можно было понять их,
но оттуда, снизу, нельзя было догадаться ни о чем. Такого не было нигде.
Вообще, ничего другого не было. Но все походило на это и лишь потому существовало.
Маленький образ, который она называла "я", пропал в этой высоте, глубине,
широте, как пропадает в небе птица. "Я" называлось другое существо, еще
не знакомое ей, да и несуществующее, а только вызываемое к жизни велением
и мольбой. То была личность, но и вещь, сотворенная на радость Другому,
а через Него - и всем другим. Нет, ее творили сейчас, не спросясь, по-своему,
творили в ликовании и муке, но она не могла сказать, кто же ликует и мучится
- она, или ее Творец.
Описание наше длинно. Самое же важное, что случилось с Джейн за всю
ее жизнь, уместилось в миг, который едва ли можно назвать временем. Рука
ее схватила лишь память о нем. И сразу изо всех уголков души заговорили
голоса:
- Берегись! Не сходи с ума. Не поддавайся!
Потом - вкрадчивей и тише:
- Теперь и у тебя есть мистический опыт. Это интересно. Это очень редко.
Ты будешь лучше понимать поэтов-метафизиков.
И, наконец:
- Это понравится ему.
Но система укреплений, оберегавшая ее, пала, и она не слушала ничего.
|
|